Об ЛВ,
Любови Викторовне Алдаковой
Когда я стала мамой хориста, я часто слышала от других родителей один и тот же вопрос: «Оля, как это? Объясни, почему наши дети так ее любят, почему они так любят хор». И тогда, лишь несколько лет назад, я облекла в слова то чувство, с которым провела всю жизнь. И которое слов не требовало…
Самым главным было ощущение пения в хоре. С ней. Стоя на сцене, ты видел и чувствовал только ее. Ее руки создавали купол (о, эти руки! Никто и никогда так не дирижировал…), который накрывал хор, это было единое пространство голоса, музыки, ее глаз, ее улыбки, ее рук. Это было счастье. Быть в ее руках, следить за ее руками, за лицом - это было счастье. И это счастье каждый из нас несет потом в себе всю жизнь.
Так получилось, что жизнь меня связала с ней чуть ближе, чем других хористов и выпускников. Узы тесные, практически родственные.
Привело ли это к каким-то послаблениям для меня или моего сына, теперь уже тоже выпускника? Никогда! Я все также могла получить от нее в любой момент выговор, и Федю она ругала ничуть не меньше остальных хористов. Правда, очень расстраивалась, когда слышала или видела, как я его ругаю, и настойчиво повторяла: «Ты его не ругай, ты что? Я буду ругать, а ты не ругай».
Схлопотать от Любовь Викторовны я могла в любой момент, и так было всю жизнь. Выпускники моих лет прекрасно помнят, что на репетициях не было более часто употребляемого слова, чем фамилия «Греф». В детстве я, бывало, ужасно расстраивалась и часто плакала, а плакать и петь было неудобно, поэтому я научилась петь и не плакать, услышав очередной раз довольно жесткие слова в свой адрес. Выпустившись (какой это был прекрасный выпускной! она выпускала нас на сцену из-за кулис и перед каждым номером говорила: «Давайте! Это ваш звёздный час»!), я продолжала петь в хоре ещё пять лет. А потом еще год, уже родив сына, потому что нужен был смешанный хор для поездки в Италию. Ругала она меня все так же, порой очень сурово, но я уже совсем не расстраивалась, это было подтверждением ее любви; собственно, до последнего момента я не могла никогда предугадать, что сейчас произойдет - неважно, при звонке или личной встрече - мне что-то поручат, спросят, заботливо начнут расспрашивать или, наоборот, рассказывать о чем-то, или же мне попадет, и попадет сильно. Причем никакие оправдания и объяснения почти никогда не срабатывали, но недовольство могло резко смениться на заботу, потому что это все была ее жизнь - недовольство нами, забота, любовь, беспокойство, и она совсем не считала нужным скрывать какое-то из этих проявлений, потому что это было бы лукавство. А лукавство - это точно не про нее, она никогда не лукавила и ни в чем.
Я всегда поражалась, как глубоко она проникалась жизнью каждого хориста. Знала о каждом все, цепко улавливала даже ещё не проявившиеся, а только нарождающиеся проблемы, звонила родителям или выслушивала звонивших ей (когда ввели тарифную систему для городских телефонов, Анатолий Хаджимуратович говорил, что устанавливать иной тариф, чем безлимитный, в доме, где живет Любовь Викторовна, невозможно), находила врачей, говорила, кому позвонить, потом ещё долго отслеживала весь процесс, пока проблема не была исчерпана.
Она помнила всех хористов, всех выпускников, и если человек не вылетал за пределы ее орбиты, то знала и помнила все перипетии его жизни и жизни его родственников. Когда при встречах она доставала старые фотографии и начинала вспоминать, это казалось магией - столько людей вокруг неё всегда было и столько она о них знала и помнила.
А как она радовалась и гордилась нами! Это хорошо видно на многочисленных фотографиях: она держит за руку, высоко ее поднимая, солиста, приглашая зал аплодировать и радоваться, и взгляд - взгляд! - лучится светом, невыразимым светом. Каждый, кто испытал это хоть раз, никогда не забудет силу этого света. Гордилась она нашими поступлениями в ВУЗы, успехами в школе, потом - на работе, успехами наших детей… просто - гордилась. Что вот мы все, все ее дети, и у нас что-то получается достойно.
В последние годы я получила от нее еще один подарок - возможность приезжать на несколько дней в лагерь. Каждый раз, год за годом, я спрашивала разрешения, она недоверчиво смотрела на меня, непритворно сомневалась, но каждый раз, конечно, разрешала приехать. Потому что прекрасно понимала, что мой приезд нужен, в первую очередь, не хору, а мне самой. Это было мое счастье, моя радость, моя подпитка на целый год вперед. И она видела это, знала, понимала и дарила мне эти дни общения с ней и с «Веснянкой». А потом - опять же - очень гордилась, когда я читала лекции, потому что ей очень нужно было показывать нынешним хористам, какие у нее выпускники. «Это моя Оля, моя выпускница», - звучало перед хором или перед родителями на собрании. Затем мог последовать и традиционный выговор, как без него. Однажды мы с ней по теме лагерной лекции очень сильно поспорили, не сошлись во мнениях. Спор был по поводу ситуации с глубокими историческими корнями, тут я чувствовала себя вправе, и мы упоенно спорили, перебивая друг друга. Хор замер: это было невиданное никем (да и мной самой!) ранее зрелище! Казалось, что мне не дадут после этого даже на порог ступить, но уже через минуту после окончания лекции она обеспокоилась тем, успеваю ли я собраться - в этот день я уезжала из лагеря - и как доберусь до вокзала. А потом тепло и любя прощалась со мной.
Оказавшись в первый раз после 25-летнего перерыва в лагере, я поразилась, как здесь ничего не изменилось. Это при том, что дислокации каждый год менялись, и «лагерь» - это вовсе не конкретное место, это общность, особая общность даже внутри самой веснянковской семьи. Но это были все те же счастливые дети, занятые каждую минуту делом, летающие от счастья по коридорам, это был все тот же единый организм… Созданный ею и живущий благодаря ей.
Встречаясь с выпускниками, мы любой разговор всегда сводили к историям о ней. Неизменно весело и счастливо хохотали, да она и сама очень часто присутствовала при этих воспоминаниях и либо смеялась, либо просто улыбалась, чуть-чуть. Рассказывала сама, очень любила рассказывать. И очень любила делать подарки. Всегда тщательно их подбирала, долго искала - свой подарок для каждого. Но в этих подарках хорошо угадывалась и она сама, ее любови: деревянная ложечка, что-то расшитое, что-то из поездки, дорогой ее сердцу, да просто программка концерта, подписанная ею на память. Это все были составляющие ее любви, любви к нам. Это все был ее взгляд, строгий, заботливый, проникновенный и неизменно любящий...
…На отпевании, подняв глаза, я увидела, как свет струится сквозь окна в храм. И сейчас в нашей скорби есть свет. И со временем скорбь уйдет, и все зальет светом, я знаю. Потому что этим светом была она сама.
